Недодетка.
Я не помню, хотела ли я детей до 19 лет. Потому что хорошо помню почти что сам тот час, когда по-настоящему захотела. Это было в первые дни после прямого попадания в онкологическую клинику, о котором я уже писала. Оставив в стороне лирику, попробуйте представить себе перелом, который произошел в моем осознании собственного тела. На этом я хочу остановиться подробнее.
Здоровый молодой человек склонен воспринимать себя в полном и нерасторжимом единстве. Это не значит, что он в себе всем доволен, но это значит, что у него нет проблемы определить, что такое ОН САМ. Форма пальцев и толчковая нога, вовлеченность в политику и устойчивость к алкоголю, наличие или отсутствие способности видеть цветные сны и скорость чтения, - все это ОН, все это признаки и составляющие единого человеческого существа. Существо это себя минимально или максимально любит, ценит, думает, что оно знает, что оно такое есть, и не склонно даже в качестве вечернего духовного упражнения рассматривать себя любимого, как, например, малофункциональный комок протоплазмы... Конечно, у существа есть проблемы "разрыва" между тем, как оно само себя воспринимает, и тем, как его воспринимают окружающие. Но этот разрыв, часто кажущийся молодому и глупому существу драматичным, на самом деле весьма невелик. Скажем, существо думает, что девушки его любят за ум, а они его любят за красивые бицепсы. Ужас, кто спорит. При этом обе стороны видят в существе молодого человека, который не прочь.
Красивая девушка девятнадцати лет от роду, которую все вокруг хотят. Весь ее пока не очень большой опыт сосуществования со своим взрослым телом научил ее, что тело есть приз, вожделенное Золотое Руно, что оно прекрасно, что оно зажигательно, что оно таинственно. И хотя девушка знает, что тело видоизменяется естественным путем в течение жизни, но она пока не умеет препарировать единую себя, ее тело и душа живут в единстве, им, счастливым, не нужно искать смысл, не нужно оправданий для существования: толпы поклонников заключают в себе это оправдание, "если звезды зажигают - значит, это кому-нибудь нужно".
И вот такая девушка попадает в место, где:
- Молодые мужчины-врачи полностью абстрагированы от факта, что она красивая женщина. Работает тут команда энтузиастов, они спорят друг с другом, и могут, например, в продолжение спора поймать юную нашу красавицу на лестнице и принародно раздеть да ощупать (совок!), страстно доказывая один другому, что подмышкой нечто увеличено сильнее, чем в паху.
- Красота перестает быть ее постоянным признаком. Практически в первый же день нашу красавицу весело на бегу информируют, что волосы у нее на затылке выпадут все, и голова станет лысая, как колено, "но только на затылке и ненадолго, потом вырастет". Рушатся основы: так она красива или нет? До понедельника еще да, а со среды уже полулысая?
- Понятия стыда и интимности вообще перестают работать, ее нагота перестает быть призом. Два молодых парня с шутками и прибаутками ковыряются у нее в паху, открывая для диагностики бедренную артерию. Третий, высунув язык от усердия, рисует на ее обнаженной груди разметку для облучения, деловито перекладывая железы туда-сюда.
- Ее лишают шанса на обычное женское будущее. Врачи против даже того, чтобы пациентки выходили замуж : при регулярной половой жизни, якобы, меняется гомеостаз, и это может спровоцировать рецидив. Любые изменения в женском организме могут спровоцировать рецидив. О детях вообще никто слышать не хочет: "Деточка, ты что, дура? Ты думай, как выжить. Рожать уже теперь другие будут, обойдутся без тебя. Какая из тебя теперь мать?"
И наша героиня, потрясенная, садится думать. Расчленять бытие. Волосы отдельно - детородные функции отдельно. Кто я. Зачем я. Как жить без волос, и стоит ли. Как жить без детей, и получится ли вообще жить. И так далее. И так далее.
Это я все про себя. Про те страшные дни в феврале 1985, когда я поняла, что останется мое тело красивым или нет, никакого смысла нет в нем, если я не смогу родить ребенка. Что без этого я сама себе не нужна, и жизнь мне не нужна без этого. Бедные мои родители, они не были для меня тогда достаточным якорем, я была слишком молода. Очень может быть, что если бы тогда у меня столь бесцеремонно не ОТНИМАЛИ право на материнство, я никогда бы так сильно не захотела его отстоять...
Установок ультразвукового обследования в 1985 году в Питере еще не было. Для исследования грудной клетки, естественно, делали рентген, для всяких там костей-мозгов уже существовала изотопная диагностика, а вот брюхо обследовали при помощи введения контрастного вещества непосредственно в кровеносные сосуды через бедренную артерию (ангиография, показывала положение дел в сплене - печень, селезенка) или в лимфатические через ступни обеих ног (лимфография, показывала состояние тазовых органов).
На основе всей этой пакости (не только на ее основе, но в том числе) устанавливалась стадия заболевания (в нашем случае почти у всех это был лимфогранулематоз). Считалось, что на двух ранних стадиях органы поражаются только выше диафрагмы. Частичное поражение ниже диафрагмы считалось третьей стадией, повсеместное поражение ниже диафрагмы - четвертой. Естественно, лечение назначалось разное. Скажем, больным на четвертой стадии, не входящим никак в ремиссию, назначали иногда субтотальное облучение - его мало кто переживал, умирали быстрее, чем от самой болезни...
У меня был огромный узел на шее, так называемый подчелюстной. Его удалили еще в другой больнице, считая до операции кистой. И только гистология показала истинную природу этой пакости (операцию делали под местным наркозом, и я сквозь жуткую боль - наркоза дали мало - прекрасно слышала разговор врачей: "Это еще что за хуйня? - Заебись, лимфоузел какой-то..." ).
Простое рентгеновское обследование больше нигде узлов не обнаружило, и предварительно мне "обещали" первую стадию, "поймали в зародыше". Светило мне за эту первую стадию матричное облучение верха - терапевтическое, низа под вопросом - профилактическое, и гуляй Вася под наблюдение, ешь витамины. Да вот только ангиография оказалась - положительная. Узлы в селезенке. А лимфография при этом - отрицательная. Таз чистый. Итого, получите третью стадию А. Облучение верха, облучение низа, и химиотерапий... штук шесть. А потом, как войдете в ремиссию, можете радоваться жизни... Если останется, чем.
Лечение это специфическое, да. Волосы выпадают - это цветочки. Сгорают слизистые: трахея там, желудок. Кожа тоже часто сгорает, еще как и на огромной площади. Стоматит кислый. Организм блюет и кушать отказывается. Химия разъедает вены, тромбофлебиты жуткие бывают. Иммунитет садится так, что любая экзотическая зараза лезет, пресловутый герпес зостер (опоясывающий лишай) с гноем и гангреной пересношал все отделение, и ладно, если как было у меня - под грудью и на спине, а если на лице, на бывшей волосистой части головы? Там рубцы остаются, как после тяжелейшего ожога, и никакие волосы не растут уже никогда. Сниженный иммунитет приводит к еще и тому, что в организме, как бомбы замедленного действия, поселяются разные до поры до времени тихо себя ведущие вирусы… Некоторые от переоблучения ловят лучевую пневмонию, умирают быстро. А самое интересное вот что: искусственный климакс. Месячные то - тю-тю, прекращаются, после полного матричного облучения низа - всегда, после только химий - в зависимости от индивидуальной стойкости, после пятой-шестой обыкновенно. Если девочка молодая и "отползла", то потом вроде можно лечиться. Не знаю, сколько лет это берет и что из этого получается. Потому что облучать низ себе я не дала.
...Иногда больным лимфогранулематозом делали операцию спленэктомии - то есть, удаляли селезенку. Я так и не поняла, в чем состояли показания для такой операции. Мне сама идея понравилась: разрезать, посмотреть, что там у меня на самом деле есть (врачи сомневались в диагностической точности ангиографии), а потом разрезать еще немного и подшить яичники за стенку матки (обычно подшивают всего один, считается, хватит). Вот теперь можно и пооблучать! Матка яичники закроет, и климакса не будет. То, что он все равно будет после полного курса химий, мы пока пропустим мимо внимания, давайте переживать неприятности в порядке их поступления...
В общем, я размахнулась и подписала операцию. Если бы она состоялась, я получила бы на животе шрам в виде перевернутой буквы "Т" общей длиной сантиметров 40. Потом я все равно получила шрам такой длины, но на 12 лет позже. Впрочем, если бы операция состоялась, я не дожила бы до эпохи второго шрама. С операциями спленэктомии была странная история: они шли волнами, но выяснялось это значительно позже. Скажем, все прооперированные с мая по сентябрь как один умирали через год после операции. А все, прооперированные в следующие четыре месяца жили себе и поживали целехоньки... Впоследствии выяснилось, что я попадала как раз в плохой период...
Спас меня заведующий отделением анестезиологии и реанимации Александр Львович Рабский. Имя настоящее, надеюсь, он жив-здоров, в последний раз я с ним разговаривала в 1990 из Хайфы: он работал анестезиологом в Афуле. Просто так судьбе было угодно, что именно он был дежурным анестезиологом накануне и в день операции. По своему положению и авторитету он был единственным, кто мог проделать такой трюк. Меня уже утром сам профессор Г., хирург, пощупал, живот побрили тщательно... Вечером пришел доктор Р., и долго выспрашивал про все на свете, качая бородкой... Утром сидим мы с мамой, ждем каталку. Я голая под ночнушкой, голодная, пустая внутри, как воздушный шарик, наркотиками какими-то уже накачанная. А каталка все не едет и не едет. И не едет и не едет. И не едет... И вот вместо каталки вызывают нас к Шусту.
"Как жизнь матозника пуста, когда не видит он Шуста".
Это я наших врачей капустниками развлекала. Шуст Владлен Федорович - тоже настоящее имя, старший научный сотрудник отделения. Между прочим, апологет исключительно одинокой жизни для больных женского пола, как ни обидно. Человек суровый и врач замечательный.
- Лара, - говорит Шуст, - Рабский ночью звонил профессору Г., категорически возражал против операции. Показаний нет, а противопоказаний море: и гепатит в анамнезе, и еще черт знает что. С утра они снова совещались, и Г. с его доводами согласился. Будем лечить терапевтически.
- Владлен Федорович, - еле ворочая языком, возмутилась я, - а яичники-то, яичники?!!!
- Ты мне плешь проела со своими яичниками! - закричал Шуст, бегая по кабинету и шлепая себя ладонью по макушке, - Плешь! Во всю голову! Отцепись! Придумаем что-нибудь.
…И они действительно придумали. Я от переживаний и беготни по коридорам в полуголом виде схватила страшнейший насморк. Пока я его лечила, врачи отделения собрались и придумали так называемое Г-поле, или КОРОТКОЕ поле - для облучения живота у женщин с чистой лимфографией, в обход органов малого таза. Уже на моей памяти оно пригодилось как минимум двоим пятнадцатилетним девочкам, поступившим позже меня…
…А детей хотелось все сильнее. Я писала в одном личном письме:
"…Обуревает тоска по детям. Просто руки сводит от желания сжать маленькие ручки, обуть маленькие ножки..."
Зав. отделением, впоследствии много лет мой лечащий врач Борис Модестович Изотов (имя настоящее, наконец-то я решилась его назвать, хоть так поклониться этому замечательному человеку), как-то обмолвился в разговоре о некой Любе З, которая поступила в больницу в середине беременности, и категорически отказалась сделать поздний аборт. Узлов ниже диафрагмы у нее не было, ей соорудили специальный свинцовый набрюшник и облучали с дозиметром во влагалище. Люба родила потом здорового пацана, только он почему-то получился "в проезжего молодца" огненно-рыжим, и она полушутливо обвиняла в этом кобальтовый ускоритель…
Меня очень вдохновил этот рассказ. Очень. Черт побери, я что, слабее этой Любы? - подумала я…
Эх, Люба... Где-то ты тут мимо меня ходишь по Святой Земле... Ты ведь и не знала никогда о моем существовании. Как странно. Я тебя тоже никогда не видела, а тем не менее мало кто сыграл в моей жизни такую огромную роль… Надеюсь, с тобой все в порядке. Будь здорова и счастлива, родная моя…
Примерно через полтора года после моего первого замужества я залетела. У меня была ремиссия, но еще шли профилактические химиотерапии, и я ухитрилась вписаться так, что беременность наступила не до, не после, а НА ФОНЕ третьей химиотрепии: винкрестин, натулан, циклофосфан.
Я росла в совке. Аборт в этой стране был привычен, как насморк. Я раньше никогда даже не задумывалась, можно или нельзя. Был такой вариант, и все. Тем более странным оказалось и для моих родных, и для меня самой внезапное мое нежелание прибегнуть к этому "естественному" средству в сложившихся обстоятельствах. Ничего из позднейших соображений этики и гуманности в этом нежелании роли еще не играло. Я просто ХОТЕЛА ЭТОГО РЕБЕНКА. И все. Это была уже не абстрактная идея материнства, а наш с любимым мужем ребенок, живая плоть. Вокруг шумели и махали руками с невероятной силой. Мама плакала и боялась. Я же, со свойственным юности легкомыслием, боялась ТОЛЬКО ЗА РЕБЕНКА: набор препаратов, "участвовавших" в зачатии, впечатлял.
С одним врачом, онко-гинекологом с генетическим задвигом, мы полдня сидели и высчитывали совпадения предполагаемого момента зачатия и срока смены гамет. Надеялись, что все-таки не попадет в один цикл. Ничего не выходило: попадало абсолютно точно.
Не было у меня в жизни страха больше, чем родить ребенка-инвалида. "Кто чего боится, то с тем и случится…" Я поплакала и согласилась на аборт. Потом я часто пыталась искать в этом своем решении вину, за которую несу наказание. И не получилось у меня. Может быть, у вас получится лучше. Иногда мне снится, что это был мальчик, и за этого первого мальчика у меня забрали второго.
Аборт мне делали "наживую", с уколом анальгина внутримышечно. Понравилось.
Именно тогда состоялся у нас установочный разговор с Б.М.Изотовым. Бориса Модестовича больные называли "Модест". "Все отделенье без Модеста себе не находило места." Я тоже буду его тут так называть. Для краткости.
Модест всегда меня понимал. Именно он во время самой тяжелой, винбластиновой, химии запретил мне приходить к нему на прием ненакрашенной. Модест не имел права поддерживать меня в моих "детородных" устремлениях, но он мне не мешал и "боком" подсказывал кое-что…
Теперь, во-первых, мне надо было сделать еще одну химию - после аборта. До аборта я думала, что на трех химиях остановлюсь (врачи хотели шесть). Во-вторых, Модест сказал, что для очищения организма после последней химии должно пройти минимум два года, лучше три. В-третьих, перед тем как начать делать детку, нужно тщательно обследоваться. В-четвертых, лучше всего делать детку осенью: после витаминного лета.
На том и порешили.

Передетка.
…У моего второго мужа не было детей. Он влюбился в Гуньку сразу, но это не избавляло от сильнейшего желания заиметь своего. Мне исполнился тридцать один год, болячки прошлого давным-давно не давали о себе знать ничем, кроме шрамов, астмы и сниженного иммунитета. "Я могу еще одного такого родить," - опрометчиво пообещала я мужу, и забеременела в следующие же выходные, в октябре 1996 года.
И почти сразу поняла, что скоро умру. При каждом движении сердце выскакивало в горло. После процедуры однократного нагибания к нижнему ящику холодильника отдыхать в кресле надо было часа два. Субфебрильная температура по вечерам. И кашель - грозный симптом при лимфогранулематозе…
Один тель-авивский врач, изучив анамнез, пожал плечами:
- Тебе ж рентген делать нельзя… Слушай, а ты легко забеременела?
- В смысле?
- В смысле, быстро?
- Быстро…
- Значит, проблем с этим нет. Давай тебе тогда сделаем аборт, обследуем, вылечим, и если все будет хорошо, ты забеременеешь снова.
Я обалдела. Оглянулась по сторонам: может, мне Израиль привиделся, а я по-прежнему в совке?
Нашла я приличного доктора, и стала ездить к ней к черту на рога. Кроме того, меня направили в отделение высокоопасной беременности в Бейлинсон. Там обследовали, обнаружили некоторые простые вещи: запущенный пиелонефрит (при учете того, что одна почка у меня "маленькая", недоразвитая), резкое снижение функции щитовидки (странно было бы после облучения, если бы это когда-нибудь не произошло), астматический бронхит и так далее. Доктор мой меня пролечила разумно, и мне заметно полегчало.
Скоро стало известно, что у меня в животе мальчик. Счастье. Гунька мечтала о братике. Мы называли его "Шуша". Гунька все время спрашивала, когда он появится на свет, а я стереглась, и говорила ей, что пока рано зарекаться, мало ли что может случиться. Я все время пыталась представить себе малыша в нашей мрачной съемной тогда квартире, и у меня ничего не получалось. Картинка расплывалась, я никак не могла себе этого вообразить…. Но вот наконец исполнилось тридцать недель, и я сообщила Гуньке, что теперь-то мальчик у нас будет точно. А на следующий день у меня вдруг резко поднялась температура и скакнуло вверх давление.
В приемной покое Бейлинсон никакого давления не обнаружили и отправили нас с Илюхой домой. Температура продолжала расти. В мой день рождения, 29 мая, я не могла подняться с постели, родители привезли мне мой любимый торт и уехали, встревоженные, увозя Гуньку. Первого июня давление скакнуло снова, и мы снова поехали в больницу. На этот раз врач долго сомневалась, но все-таки решилась госпитализировать.
Никто не понимал, что со мной происходит. Температура была высоченная, и сильные боли в спине и груди. Я боялась за ребенка и уже тогда просила кесарево. Но пункция показала, что околоплодная жидкость в порядке, и кесарево решили не делать. А это был последний шанс... Пятого ночью дежурный врач впечатлился моими стонами и что-то началось. Что именно началось, я не помню, помню только момент, когда мне сказали, что срочно нужно удалять желчный пузырь, и подали бумагу подписать операцию.
Зеленые стены и круглые лампы на потолке.
Больше ничего не помню.
Со слов семейства и врачей я сделала реконструкцию последующих трех недель. Пятого мне оперировали желчный пузырь, но НИЧЕГО НЕ НАШЛИ. После операции я пришла в себя, муж утверждает, что я с ним разговаривала, но потом снова стала подниматься температура, и я отрубилась. Врачи ничего не понимали и не могли остановить ухудшение, и НЕ БЫЛО МЕНЯ, чтобы настоять на кесаревом сечении. Я упала в несознанку, и его не спасла. Мне можно сколько угодно говорить, что я не виновата. Я все равно не смогу успокоиться этим, я много раз пробовала…
Где-то в этот момент, не помню по какому поводу, мужа и маму допрашивали на классический предмет "мать или ребенок". Оба хором твердо выбрали меня. Оба ничего не понимали в происходящем.
Кесарево сечение (вместе с еще одним разрезом на месте желчного пузыря - все искали источник заразы) сделали одиннадцатого, сделали ПОЗДНО. Мальчик уже получил от меня погубившую его заразу: вирус вагинального герпеса, поселившийся у меня в крови, видимо, еще в период лечения в онкобольнице, но ведшего себя тихо до поры до времени. Вирус этот живет, по разным источникам, в крови от 30 до 70 процентов человечества, но у большинства просто никогда не дает о себе знать.
Вообще, так не бывает. Считается, что герпес не передается через плаценту, что заразиться им ребенок может только, проходя через пораженные родовые пути, и что его никогда не бывает у кесаревских детей. В мировой медицине описано было только три случая исключения из этого правила. Теперь четыре.
Вирус жил у меня везде: в легких вместе с еще двумя микробами, устроившими мне неслабую пневмонию, в мозговых облочках (полыхал тяжелейший энцефалит), в печени, которая в какой-то момент просто отказала… Я валялась без сознания, на искусственной вентиляции легких, и видела в кошмарах миры, где не была человеком. И все время в этих мирах, где я совсем не помнила себя, мучили меня призраки детской смерти и неисполненного долга…
Мальчик мой родился на тридцать второй неделе, почти кило девятьсот. Если бы не вирус, если бы не опоздавшее кесарево, жил бы и радовался. Мальчик умер на двенадцатый день жизни, и я ни разу не видела его, ни разу не держала его на руках. Муж мой держал. Тем, кто иногда ругает моего мужа, который на самом деле человек тяжелый и иногда несправедливо причиняет мне лишнюю боль: я никогда не оставлю его хотя бы только по единственной этой причине. Давно мертвый мальчик, мальчик, которого мы не хоронили, из которого сделали косметический крем, но которого мой муж когда-то вместо меня держал на руках, привязал меня к нему навсегда еще до рождения Гошки.
Через три дня после смерти сына меня перевели из реанимации, и я полу-пришла в себя. На это у меня было примерно десять шансов из ста. Из этих десяти пять обещали мне растительное существование до конца жизни, потому что энцефалит мог выжечь мозги необратимо. Но не выжег. Во всяком случае, не все. Хотя пришла в себя я в амнезии, и полупарализованной: могла только слегка шевелить огромными отекшими конечностями (но не поднимать их), читать не могла совсем, говорила с трудом. Да и не очень-то мне и хотелось возвращаться в мир… Родственники, приятно удивленные уже тем, что вообще удалось меня разбудить, договорились между собой ничего о короткой жизни моего ребенка мне вообще не сообщать. Они сказали, что сын был мертворожденным. Однако пару дней спустя в палату заглянул, вернувшиьс из отпуска, оперировавший меня хирург. Я его, конечно, узнать не могла, но он представился сам. "Привет, - сказал, - Как ты? Как ребенок?" - "Какой ребенок?" - обалдела я, как ушатом воды окатили… Хирург допер, что брякнул лишнее, стушевался и ушел. Ну, а я, естественно, в тот же день узнала всю правду.
- Вы что, обалдели? - сказала родственникам, - как вы посмели скрывать от меня информацию? Вам что, мало, что я три недели отсутствовала, и за это время тут такого наслучалось? Какая мне разница, родился он живым или мертвым? Я его в себе семь месяцев носила, КАКАЯ МНЕ РАЗНИЦА???
Не поняли, по-моему.
Это было очень несправедливо, что я вернулась одна. Некоторое время мне хотелось отключиться снова. Потом я вспомнила про Гуньку. Нет, к этому моменту я уже примерно сутки помнила, что у меня есть дочь. Но только через сутки, после детального рассмотрения и привыкания к этой мысли, на меня вдруг упало нечто огромное и горячее: я поняла, что я ее безумно люблю...
Ходила я под себя, но родных никого менять памперсы не пускала, меняли медсетсры и медбратья. В хирургии не верили, что я встану. Меня сидеть учили недели две. Не слушались ноги, болели пролежни и рана в промежности, в глазах двоилось и троилось.. Помню день, когда впервые смогла читать. На обрывке газеты были с двух сторон фрагменты двух разных статей, одна про Шолохова, одна про бизонов. Я наслаждалась этой газетой…
Потом я пошла с "алихоном" (как это по-русску?), но сама вставать не могла еще очень долго. Меня перевезли в Иерусалим, в отделении реабилитации Хадассы Хар-Ха-Цофим. Я похудела на 22 кило и весила всего 48, волосы отросли - красотка, только от трубки шрам на роже, а что корсет держит внутренности, выпадающие в огромную грыжу, этого снаружи видно не было. У меня на реабилитации даже какой-то полуроман получился с хорошеньким мальчиком-медбратом, он мне песенки под гитару пел, и с унитаза поднимал: сесть я могла сама, а встать нет. Потом научилась.
Подруга моя Верка тогда предложила нам с Ильей выносить для нас другого нашего ребенка. Я была ей очень благодарна, но Илье в тот день сказала: "Попробуем сами. Мне нужно себя в порядок привести, брюхо зашить, ходить научиться… После кесарева все равно три года рожать нельзя. А там пойдем к ТЕМ ЖЕ САМЫМ врачам." Муж страшно удивился. "Я думал, - сказал, - ты теперь туда близко не подойдешь..." "Неправильно, - говорю, - врачи эти теперь, после того, как облажались, землю грызть будут..."
Глупость сказала. Судила по совку, по лучшим представителям. Но из песни слов не выкинешь.
В августе, после выписки, я снова села за руль. Ходила еще с палочкой, но водила уже с ветерком. Память сильно "села", и афазический элемент в речи появился. Но резидуально, ничего не развивалось. Мы съездили в бейлинсоновскую реанимацию, поблагодарили врачей, меня вытащивших. И тогда же пришли поговорить с гинекологами. Забавный был разговор. Доктор мой ожидал, что ругаться буду. Начал с того, что у меня нестандартный организм и ничего нельзя было сделать. Мне разговор этот дорого давался, но я держала жесткой верхнюю губу. Так что плечами пожала, и спросила: еще детей мне иметь можно? Он удивился. По женским ничего не повреждено, говорит, так что в принципе можно, кто ж запретит, однако... "Значит вот, - говорю, - как решу, именно к тебе приду с этим делом." Не сказала бы, что его обрадовала такая перспектива.
Примерно где-то в это время при уборке я нашла дома чудовищную вещь. На большую в розовых и голубых цветочках поздравительную открытку "молодой маме" с парой казенных фраз была наклеена нерезкая фотография крохотного мальчика в проводочках. Мальчик спал. Я тогда еще не знала, что это обычная практика в израильских родилках. Я в этом смысле человек суеверный, мы Гуньку до трех месяцев не фотографировали. И вот когда я взяла в руки эту фотографию, когда я увидела сонное личико, разрезом глаз похожее не меня... я рухнула, я упала на пол в прямом смысле…
В декабре я легла под нож, чтобы зашить одним швом огромную грыжу (сетку мне поставили) и два разреза от операций. Зверски больно было, кстати, шов получился как в анекдоте: молния на весь живот. Эти козлы в недоброй памяти Мисгав Ладах забыли мне поставить катетер, и акробатика, при помощи которой я пИсала после операции, потрясла дежурного врача до глубины души, он даже попытался выразить восхищение моему мужу.
Потом я еще долго училась ходить по неровной поверхности, и еще очень долго не чувствовала онемевший в пролежневые времена копчик. Год у меня была стопроцентная инвалидность, за это время я купила нам квартиру и сменила профессию.
У меня в документах, в самой дальней папке, лежит непрозрачный конверт почтовой бумаги. Каждый раз, когда я случайно вижу этот непрозрачный безликий конверт, меня начинает трясти. Я знаю, что там внутри: поздравительная открытка в розовый и голубой цветуечек…
Когда год подбирается к 11 июня, я начинаю плакать чаще: душа моего мальчика приближается к земле. После 22 он снова отлетает дальше, но я его слышу, я все равно слышу его всегда... В этом году ему исполнилось бы 8 лет.

Гошка.
Гошку мы привезли из Праги в апреле 2001. Беременность протекала вполне неплохо: один серьезный обморок, невыносимые внезапные головокружения и мучительные головные боли, вот и все. Помня, как меня послали подальше в Бейлинсон на слишком малом сроке, я все сомневалась, когда туда обращаться, тем более, что больничная касса не хотела за это платить, а мой местный гинеколог мнил себя большим специалистом по беременностям повышенного риска, и все время давал мне понять, что прекрасно справится и сам. Если бы этот великий специалист имел обыкновение хотя бы когда-нибудь смотреть меня "снизу", все могло бы сложиться иначе… Да и вообще, если бы я так не фиксировалась на этом Бейлинсоне, все тоже могло бы сложиться иначе... А может, и не могло. Кто его знает. Я не могла удержаться, и пыталась придумывать имена. И получалось у меня только с девочками. Поэтому когда в четырнадцать недель я узнала, что в животе у меня дочка, я не удивилась. Мой муж до сих пор раз в неделю вспоминает, как я позвонила ему с дороги с этой новостью.
- Ты огорчен? - поняла я, хотя, он ничего такого не сказал, - не стОит, правда. Девочки выносливее и более живучие. Ты же знаешь мой дурацкий организм, что он может выкинуть на ровном месте. У нашей ДОЧКИ больше шансов.
К гинекологу из Бейлинсон я пошла на частный прием только на сроке 20 недель. Он был ошеломлен, и ругался теперь, что поздно. Была я еще у одной врачихи, которая, кстати, пренебрежительно отозвалась об этом самом гинекологе... Она мне сообщила также, что мне теперь "эту беременность надо доносить"… Я удивилась и спросила: "А что может случиться?" Как школьница, честное слово… Но все это вместе создавало определенную массу тревожности. Кроме того, был эпизод, когда я переставляла в багажник машины несколько излишне тяжелый ящик, и мне показалось, словно у меня внутри лопнул какой-то пузырек…
В ночь на двадцатое сентября я проснулась от того самого внутреннего толчка: от ощущения, что в организме что-то происходит. Подняла мужа, и мы поехали в Бейлинсон. Наружный осмотр показал, что все нормально, и меня чуть было уже не выгнали, но в последний момент все-таки решили посмотреть снизу.
- Ой-ой-ой, - сказала врачиха, и вытянулась личиком. - У тебя пробка выпала. Совсем.
Я закрыла лицо руками. Не помогло, и я стала кусать ладони. Ничего не хотела спрашивать, но слаб человек...
- Так что, - спросила, - скажите, я ее потеряла?
Врачиха молчала, едва заметно пожав плечами. У меня внутри пока жила девочка, которой я уже в глубокой тайне придумала имя. Девочка, тонкий профиль которой я видела на ультразвуковых снимках. Девочка, которой я опять не смогла дать то, что обязана была: еще три с половиной месяца безопасного приюта… Она пока жила. Она пока была со мной. Надолго ли?...
Схваток не было, были трещины в плодном пузыре, но небольшие. Оценка веса плода дала неутешительный результат 700 грамм: шла двадцать шестая неделя. Меня уложили с указанием задрать ноги, хорошо кушать и не вставать ни при каких обстоятельствах, но в сортир я все же бегала, увы мне. Так я пролежала четыре дня под магнезией.
В первый же день к нам с мужем пришла профессор Сирота: ослепительная блондинка, заведующая отделением недоношенных в Шнайдер. Ослепительно улыбаясь, она поведала нам статистику: на таком сроке выживают приблизительно пятьдесят процентов младенцев, тридцать из них становятся тяжелыми инвалидами. Итого мы имеем с гуся примерно двадцатипроцентные шансы.
Я просила при начале родов сделать кесарево, потому что это было безопаснее для девочки, и потому что так советовал в письме Модест. Врачи упирались, чтобы я рожала сама: они считали, что кесарево для меня опаснее, а детку заранее списывали со счетов...
24 сентября легкий толчок с выходом жидкости напомнил мне уже известный сценарий. Воды стали заметно отходить. Врачи тяжело вздохнули, Мне сказали сообщить сестре, когда схватки станут очень болезненными, и я, как дура, ждала именно такого момента. В результате, пока мы добрались до родилки с отвратительной кроватью, на которой некуда было упереться сползающим вниз ногам, я уже вопила как ненормальная. Мне посулили обезболивание, а сами, столпившись в уголке, изучали историю болезни. Потом начали прилаживать монитор, который сползал. Потом попытались со мной разговаривать... Я не могла уже ни говорить, ни орать. Боль была смертная: моя подлая шейка опять раскрылась за полчаса. Я даже не могла позвать к себе мужа, белое лицо которого видела в дверях за спецаильным окошечком. И точно так же, как в совке когда-то, эти придурки обнаружили, что происходит, только увидев характерную судорогу потуги и сунув, наконец, руку вниз. Бригада из Шнайдер еле успела подбежать и подхватить вылетевшую детку…
И тут я закричала. Я закричала мужу:
- Скорей!!! Что ты тут торчишь, беги за ней!!!!
Он вернулся через полчаса, сказал, что девочка жива и в инкубаторе, и помассировал мне крестец. Сильные боли быстро прошли, на следующий день я встала, и, за исключением некоторой слабости, почувствовала себя вполне здоровой. Начиналось самое страшное.
…В инкубатор к Гошке я впервые поехала одна, взяв с собой макдональдсовского черно-белого жирафа высотой сантиметров в 20. Под пленкой, под лампой фототерапии, на специальном подносе лежал утыканный проводками коричневый таракан меньше этого жирафа в длину. Таракан иногда открывал мутные человеческие глазки. Это был мой ребенок.
Слезами, которые я пролила над этим тараканом, можно было бы напоить Негев и превратить его "в цветущие и пышные сады".
- Илья, - сказала я мужу, - ты реши что-то одно. Мне сейчас все силы нужны на нее, на тебя не останется. Ты или СО МНОЙ, или иди отсюда к чертовой матери.
- Куда я денусь, - прошептал муж, - это мой ребенок…
Я ошибочно приняла это заявление за обещание не трепать мне нервы.
Гоша родилась с весом 770 грамм, и потом похудела до 600. Имя ее, написанное на стенке инкубатора, было длиннее ее самой. Она прожила критические первые сутки, потом трое… С кормлением грудью опять получилась лажа: у меня оказалась нешуточная зараза в молоке.
Примерно через неделю у нее случилось обширное кровоизлияние в мозг. Меня вызвали к профессору СирОте, и она внятно объяснила, что нас ждет: кровоизлияние двустороннее, большое. Может быть все что угодно: умственная отсталость, слепота, паралич. Все, что угодно. Так она мне сообщила, и сидела выжидающе. Чего ждала, я не понимаю? Что я буду плакать, упаду в обморок, скажу, что такой ребенок мне не нужен?
- Ну, и что я должна тебе на это сказать?- угрюмо спросила я.
- Нет, ничего, - отвечала профессор, - Ничего не должна говорить.
Помедлила и ушла.
А на меня кинулся сонм социальных работников. Мало того, что они все время пытались меня морально поддержать и куда-то там интегрировать. Так получилось, что они случайно слышали тихую истерику моего мужа, которыми он развлекал меня ежедневно, что-то типа: "ты сама калека и рожаешь калек", или что-то еще такое… И они тут же решили, что такой папа ребенку не нужен, что от семьи его надо изолировать и срочно начинать бракоразводный процесс...
Они так меня достали, что в какой-то момент я вынуждена была послать их нафиг, внятно сказавши, что со своей семьей великолепно разберусь сама. Одна из них тогда посмотрела так обиженно, и говорит: "Откуда ты силы-то возьмешь?" Цирк. Уж где-нибудь добуду, подумала я.
А на одиннадцатый день жизни, при тяжелейшей атаке клебсиэлы, у Гошки развился такой сепсис, что лопнула кожа на спине и остановился кровоток в руке до локтя. Рука была белая и прозрачная. Смерть подбиралась. Во всяком случае, руку мы теряли на глазах...
Врачи по интернету нашли какое-то новое лекарство. Его привезли экстренной почтой. Часа через четыре. То есть, поздно УЖЕ. И вот стоит врач. В одной руке ампула. И говорит:
- Видите? Вот лекарство. Его опробовали только на взрослых. На младенцах никто и никогда. Взрослым помогает. Но! Есть побочное действие. Провоцирует внутренние кровотечения и кровоизлияния. А у вашего ребенка уже было кровоизлияние в мозг, и неслабое....
- Вот, мамочка, сталбыть, решайте. Чтобы потом претензий не было...
Это был худший миг в моей жизни. Я решила капать. Может быть, спасла руку.
Через несколько часов, когда кровь вернулась до пальцев, а меня муж утащил на свежий воздух, врач отменила лекарство. Пошло ухудшение, и она назначила его снова. Вероятно, погубила пальцы. Может быть, спасла мозг. Кто его знает…
Пальчики у Гошки на руке стали черные, как горелые спички, и также высохли. Первое время она еще шевелила ими иногда, потом согнула в кулачок... И больше не разогнула его никогда. Подходя к инкубатору, я завидовала слепым, которые никогда не увидят такого. Сестры , желая облегчить мне жизнь, наложили беленькую повязку, и в течение месяца я вытряхнула из этой повязки все пять черных соринок, бывших когда-то пальчиками моей дочки.
Два года спустя та самая врачиха как-то сказала мне:
- Ты помнишь день, когда с рукой случилось? Какой это был ужас ДЛЯ МЕНЯ, как тяжко это было...
"Е-мое, - подумала я, - ДЛЯ ТЕБЯ? А что ж я-то должна тогда сказать?..."
В тот сепсис, когда смерть еще не разжала зубов, одна милая русская сестричка по просьбе медиков говорила со мной, пытаясь получить ответ на вопрос «Спасать ли ребенка любой ценой”. Она хотела ОТ МЕНЯ получить критерии, когда можно отпустить Марго в мир иной: “То, что ты ее любишь, это так понятно, так по-матерински… Но после такого кровоизлияния… У нас есть опыт, ваши шансы не просто малы, их практически нет…”. Я выслушала ее, сказала, что, подумаю и отвечу, и пошла к нашему врачу, к Гилю. Я задала ему один вопрос.
- Гиль, - спросила я, - Марго – живет, ей самой это надо, или мы ее здесь держим?
- Вы поняли? Гиль понял.
- Смотри, - сказал он мне, - она такое перенесла, а все же карабкается. Она борется. Она хочет жить.
После этих слов Гиля мой муж помог мне сформулировать очень простой тезис. Я его приводила уже несколько раз. Мы решили, что НЕ МЫ будем тем фактором, который отнимет у детки ее последний шанс. Что заставлять жить заведомо нежизнеспособный организм ради нашей идеи иметь ребенка мы не станем. Но пока детка хочет жить, и мы ее хотим, любую, что бы с ней ни случилось. И будем бороться вместе с ней.
Это было очень страшно - то, что лежало под этим "ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ". Тогда казалось, что случилось ВСЕ.
Ночью мне снилось, что она шевелится у меня в животе.
Через три недели после родов я вернулась на работу. Время послеродового отпуска мне было нужно сохранить на после гошиной выписки. Каждый день я уходила с работы в два, и ехала в больницу. Каждый день около пяти я оттуда уезжала. В выходные мы ездили туда вдвоем, иногда по два раза в день. Я создавала рутину. Жить каждый день на накале катастрофы было просто невозможно. Я пыталась найти психологические средства выжить.
Как ни странно, сначала невероятно трудно было преодолеть страх и ЛЮБИТЬ Гошу - так, как и было нужно, изо всех сил. Организм охраняет себя от потрясений, от ТАКОГО хочется дистанцироваться, хоть как-то... Пришлось сознательно сломать все защитные системы и оболочки... Муж мой - после смерти мальчика - месяц даже входить к Гошке в инкубатор отказывался...
Но и этого оказалось мало. В один из самых страшных дней я сказала мужу, что мы обделяем этого и так обделенного судьбой ребенка: мы ПЛАЧЕМ, когда смотрим на нее. А другим детям родители РАДУЮТСЯ. И я решила РАДОВАТЬСЯ Гошке, несмотря ни на что.
Потом были судороги, поражение сетчатки и лазерная операция, мы провели 2 месяца на искусственной вентиляции, потом снова сепсис, уже не такой страшный... Врачи нам потом говорили, что один ТОТ самый страшный ее сепсис у здоровых-то детей обычно приводит к необратимым мозговым нарушениям.
На килограмм веса мы притащили в отделение два огромных торта. Русские медсестры стали нам почти родными. Приходя, я всегда могла узнать, кто из них дежурил в предыдущую смену: они наряжали Гошку, укладывали ее поудобнее, каждая на свой лад... Гоша весила около полутора кило, когда одна из сестер объяснила мне, смущаясь: так она у вас красотка, очень красивая девочка… Надо же, а мне казалось, разглядеть красоту в красном комке мяса могу только я... Как странно и радостно было мне услышать впервые ее тихий вяк, как уютно лежала она в вязаной шапочке у меня, да и у мужа, на груди, и слушала песенку…
В декабре Гошка стала толстеть, и я вдруг резко поняла, что нужно закупать домой детскую мебель. Сестры смотрели на меня искоса, с некоторым недоумением: обычно мамы боятся забирать таких детей домой, буквально не знают, что с ними делать. Я не боялась совершенно. Напротив, опять хотела домой как можно скорее. Гошка приближалась по кондициям к новорожденной Гуньке.
З1 декабря, накануне выписки, выяснилось, что Гоша почти не слышит: в правом ухе были какие-то остатки слуха, а левое совсем глухое. Это был такой дополнительный финальный молоток: я опять упала на пол и каталась по отделению в истерике под лозунгом: "за что ей это все?" Специально рассказываю об этом для тех, кто почему-то считает меня как раз персонажем, из которого "гвозди бы делать". Хуевые бы были гвозди. Эх, если бы я знала, чем отольется ни в чем не повинному ребенку мой материнский инстинкт, я бы никогда в жизни, НИКОГДА В ЖИЗНИ….
Тем не менее, 2 января мы ее забрали: пришли с корзинкой и унесли два кило тихо мяукающей протоплазмы.
В первый месяц мне казалось, что она не только не слышит, но и не видит, но 11 февраля Гошка это убеждение блистательно опровергла. В детской консультации еще в гошиных пять месяцев мне жалостливо сказали, что она никогда не перевернется. Случайная медсестра спросила, не ушел ли еще папа от ребенка-инвалида… Я не стану тут писать, что такое: ее растить. Пока что мы справляемся: детка видит, слышит, говорит, ходит, бегает, прыгает, очень весело хохочет и отличается хитростью и сообразительностью. Мы сделали ей две операции, купили домой два тренажера, временно используем слуховой аппарат, и видимо, будут еще очки. В следующем году Гошка пойдет в… ээээ…. речевой детсад (для ивритоговорящих: в ган типули), и я рассчитываю, что она пойдет в обычную школу с опозданием на год.
Тогда, 31 декабря, мой муж в тяжелейшей истерике спросил меня риторически, зачем ему жить дальше, если каждый день он будет приходить домой и видеть эту несчастную девочку… Наверное, я уже тоже была где-то за гранью, отчетливо был перейден порог душевной боли, потому что было мне видение…
Я увидела, как открывается наша дверь, как на пороге появляется муж, а навстречу ему бежит, торопится тоненькая золотоволосая девочка лет четырех, в платьице в горошек и без пальчиков на левой руке. Как муж подхватывает ее на руки, как они хохочут, какое веселое закатное солнце заливается в комнату из окна вместе с весенним ветром...
Платьице в горошек бабушка привезла нам в подарок позавчера.